УДК 82.0(470)
ББК 83.3(2=Pyc)1
Шишхова Н.М. Концепт смерти в повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» Аннотация:
Анализируется своеобразие и особенности концепта смерти в повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» в свете современного этико-философского подхода, рассматривается смыслообразующая функция смерти для структурирования литературного сюжета. Толстовская повесть находится постоянно в поле зрения исследователей последних десятилетий в этой области, которые делают акцент на писательской концепции фундаментальной непостижимости смерти. Человеческое сознание способно только констатировать такой факт, но не способно раскрыть эмпирически.
Ключевые слова:
Концепт, танатология, смерть и бессмертие, феномен смерти, современный этикофилософский подход, базовые метафоры смерти.
Candidate of History, Associate Professor of Literature and Journalism Department, the Adyghe State University, e-mail: [email protected]
Concept of death in L.N. Tolstoy"s great story “Ivan Ilich"s Death”
The paper analyzes the originality and features of the concept of death in L.N. Tolstoy"s great story “Ivan Ilich"s Death” in the light of the modern ethic-philosophical approach. The author examines a sense-forming function of death for constructing a plot structure. The great story by Tolstoy is always in the field of vision of researchers of last decades who emphasize the writer’s conception on fundamental incomprehensibility of death. The human consciousness is capable only to establish such a fact, but it is not capable to uncover it empirically.
Concept, thanatology, death and immortality, a death phenomenon, the modern ethic-philosophical approach, basic metaphors of death.
Этико-философский подход, характерный для русской литературы, дает наиболее глубокое осмысление феномена смерти. Духовный опыт отечественной культуры ясно свидетельствует, что смерть не норма, и фиксирует ее нравственно негативную сущность. По словам Ю.М. Лотмана, «... литературное произведение, вводя в сюжетный план тему смерти, фактически должно при этом подвергнуть ее отрицанию» [Лотман, 1994, 417].
В последние десятилетия происходит своеобразное переоткрытие смерти в культуре, которое приобретает разнообразные мотивы. Возникла сравнительно новая наука танатология как гуманитарная дисциплина. В энциклопедии К. Исупова данный термин определяется как философский опыт описания феномена смерти» [Культурология XX век: Энциклопедия, 1998]. В таком же ключе трактуется термин в статье Г. Тульчинского «Новые термины и понятия», одна из главных тем персонологии» [Проективный философский словарь, 2003]. В гуманитарной ветви танатологии литературный опыт занимает одно из узловых мест. Смыслообразующая функция смерти для структурирования литературного сюжета, например, рассмотрена в статье Ю.М. Лотмана «Смерть как проблема сюжета». В ней высказаны некоторые принципиальные идеи, равно важные и для культурологии, и для литературоведения. Например, о возможности создания базовых метафор смерти как
интерпретационных моделей культуры.
В последнее время популярен постмодернистский дискурс смерти, основополагающие установки которого манифестируют смерть как «голый» аргумент абсурда вне каких-либо философских и нравственных осмыслений. Именно поэтому духовно-интеллектуальные традиции, национальное своеобразие типологических особенностей относительно данной проблематики в отечественной литературе и философии приобретают особое звучание.
Философско-эстетические и художественные опыты Л. Толстого в постижении феномена смерти находятся в постоянном поле зрения современных исследователей по философии и литературоведению, ибо у Толстого проблема смерти входит и в философскую, и в религиозную, и в нравственную, и в социальную проблематику, хотя это не исключает ее экзистенциального решения. Мысли о смерти, особенно у позднего Толстого, бывают порождены не только биологическим чувством, а иными, религиозными и духовными поисками. Для писателя очень важно многообразие индивидуальных проявлений смерти. Но смерть для Толстого, прежде всего, выявление подлинной сущности жизни того или иного человека.
В.Ф. Асмус, анализируя его философские взгляды, писал: «В центре вопросов толстовского мировоззрения, а потому и в центре понятия веры стало противоречие веры между конечным и бесконечным существованием мира <...> Толстой осознавал это противоречие как жизненное противоречие, захватывающее наиболее глубоко ядро его личного существования и сознания <...> Стремление укрепить корень жизни, расшатанный страхом перед смертью, Толстой черпает не в силе самой жизни, а в религиозной традиции» [Асмус, 1969, 63].
Рефлексия над смертью способна более всего «разжечь» метафизическую «страсть» человека, пробудить в нем подлинное философское горение, а значит сделать его бытие духовным.
Программным в плане концептуализации идеи смерти в творчестве позднего Толстого является повесть «Смерть Ивана Ильича», о которой он писал: «. описание простой смерти простого человека, описывая из него» [Толстой, 1934, 63, 29]. Его герой из тех людей, которых Толстой («Царство Божие внутри вас») называл «конвенциальными», живших по инерции, по привычке. Обычная жизнь людей, подчиненная автоматизму и несвободе.
Любопытно, что согласно одной из версий термин «танатология» в обиход медицинской и биологической наук был введен по предложению И. Мечникова, а в 1925 году профессор Г. Шор, ученик Мечникова, издает в Ленинграде работу «О смерти человека (Введение в танатологию)». Книга Шора адресована медикам, однако в ней были предприняты важные шаги для становления науки в целом. Автор создает своеобразную типологию смерти: «Случайная и насильственная», «скоропостижная», «обычная»
[Мечников, 1964, 280]. Известно, по словам самого Толстого, что в замысел его повести легла жизненная история Ивана Ильича Мечникова, прокурора Тульского окружного суда, умершего 2 июня 1881 года от тяжелого заболевания. В воспоминаниях о смерти своего брата Илья Ильич Мечников говорил о его размышлениях, «исполненных величайшего позитивизма», о страхе смерти и, наконец, о примирении с ней [Мечников, 1964, 280]. Т. А. Кузминская, со слов вдовы покойного, передала Толстому разговоры Ивана Мечникова «о бесплодности проведенной им жизни» [Кузминская, 1958, 445-446].
Очевидно, насколько все это укладывается в русло идей художественного творчества писателя 80-х годов, который считал, что история умирания и прозрения чиновника - «самая простая и обыкновенная», хотя и «самая ужасная». Прозрение и пробуждение, наступившие перед смертью, уносят страх скорого исчезновения и неприятие смерти, но не снимают неотвратимость конца.
Страх и ужас умирания проходят через такие мучительные стадии, что любая «обманка», приготовленная Иваном Ильичом, становилась бесполезной. Всякое утешение почти тотчас теряло смысл. Как писал Борис Поплавский в эссе о «Смерти и жалости», «нет, не ужас смерти, а обида смерти <...> поражают его воображение» [Иванов, 2000, 717]. Эта
обида героя повести вызвана случайностью и неясностью причины смертельной болезни: «И правда, что здесь, на этой гардине, я, как на штурме, потерял жизнь. Неужели? Как ужасно и как глупо? Это не может быть! Не может быть, но есть» [Толстой, 1994, 282]. Для Ивана Ильича самое ужасное в явлении смерти - это неизбежность. Облик смерти становится с течением болезни героя все более «вещественным», т.е. плотским, физиологичным, вызывающим и запредельный ужас, и омерзение: «мученье от нечистоты, неприличия и запаха», «бессильные ляжки», «волосы плоско прижимались к бледному лбу» и т.д. Именно поэтому Иван Ильич смотрит «физиологическим» взглядом на жену и с ненавистью отмечает «белизну и пухлость», «чистоту ее рук, шеи», «глянец ее волос» и «блеск ее полных жизни глаз». Взгляд героя обостренно выхватывает приметы плотского здоровья, и этот взгляд направлен на всех героев: Герасим, жена, дочь и ее жених с «огромной белой грудью и обтянутыми сильными ляжками в узких черных штанах» В сопоставлении с этой избыточной плотью его исчезающее тело становится пугающим, от него веет холодом и смрадом. От этих физиологических подробностей, с одной стороны, смерть выглядит еще более достоверной, с другой - еще более непостижимой. Мы видим восприятие смерти самим умирающим человеком. И сколь странным ни казалось его предсмертное времяпрепровождение, Толстой не дает нам забыть, что это восприятие совсем иное, чем взгляд на умирание извне. Надежда и отчаяние сменяют друг друга, ненависть уносит последние силы. Иван Ильич у Толстого согласен с тем, что Кай смертен (как можно оспорить то, что так естественно и законно!), но все его существо кричит, что он-то не Кай. Смерть другого, опыт его умирания не утешают толстовского героя, он сосредоточен на внешних и внутренних приметах только своего индивидуального процесса ухода. Прошлая жизнь ему кажется «хорошей», и Иван Ильич никогда не искал избавления от нее. Обычная жизнь людей, подчиненная автоматизму и несвободе, по словам русского философа Л. Шестова, это не жизнь, а смерть: «Некоторые, очень немногие, чувствуют, что их жизнь есть не жизнь, а смерть» [Шестов, 1993, 50]. Это чувство придет к герою, но только в последние минуты. Страх смерти и конца ставят Ивана Ильича перед необходимостью понять жизненную реальность как нечто обдуманное. Поиски смысла своей жизни становятся для толстовского героя не столько пробуждением сознания, сколько смертельной отравой, перенести которую он был не в состоянии: «И его служба, и его устройство жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы - все это могло быть не то. Он попытался защитить перед собой все это. И вдруг почувствовал всю слабость того, что он защищает. И защищать нечего было». Сознание открывающейся истины «удесятерило его физические страдания», ненависть ко всему окружающему от одежды до вида жены уносила его иссякающие силы. Предчувствие безвозвратно уходящей жизни ввергает Ивана Ильича в панический, традиционный, метафизический ужас.
Интересно, в каком ключе трактует Гайто Газданов творческую природу русского писателя в «Мифе о Розанове». Газданов рассматривает его в экзистенциальном ключе: «Розанов - это процесс умирания», и его заслуга состоит в том, что он воплотил этот процесс. Не случайно автор статьи вспоминает в связи с Розановым «Смерть Ивана Ильича». Тайну человеческой и художественной природы Розанова он объясняет трагическим ощущением смерти: «Для агонизирующего законов нет. Нет стыда, нет морали, нет долга, нет обязательств - для всего этого слишком мало времени». Отсутствие надежд и иллюзий, по Газданову, чревато имморализмом [Газданов, 1994].
Натуралистическая картина трехдневной агонии, боли и непрерывного крика «У/ Уу/ У» говорит, что источник невыносимого ужаса - страх смерти - для толстовского героя стал абсолютной реальностью, никакие «обманки» не могут уже избавить от него. Было очевидно, что бесполезно барахтаться в черном мешке, который уже никогда не развязать. Осталось только одно: всосаться в «эту черную дыру», провалиться в нее. Иван Ильич окончательно слился со своим мучителем - страхом - и избавился от него. В конце мучившей его черной дыры «засветилось что-то», указавшее «настоящее направление», и тут же он осознал, что «жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить». И он, действительно, успевает в последний момент это поправить, открывая сердце для окружающих. Иван Ильич
делает то, о чем мечтал в процессе умирания для себя как высшем благе: жалеет близких. И не только своего маленького сына, худенького гимназистика с черными кругами под глазами, но и ненавистную жену, которой холодеющими устами пытается сказать «прости».
Символы, используемые в религиозных книгах, имеют для писателя огромное значение. Например, в Ветхом завете воскресение описывается как пробуждение от сна смерти, возвращение к свету после погружения в полную ночь, т.е. в жизнь, лишенную духовного начала. Именно перед своей физической смертью Иван Ильич видит свет в черной дыре, который окончательно уничтожает страх смерти, убивает саму смерть.
Повесть «Смерть Ивана Ильича» неоднократно сравнивали с рассказом «Хозяин и работник» (1895), в котором купца Брехунова внезапно охватывает чувство жалости, любви к ближнему, желание послужить ему и даже пожертвовать своей жизнью. Он спасает мужика Никиту от замерзания своим телом, а взамен в его душе поселяется покой, мир и смысл. Не случайно в конце рассказа умирающий купец думает «что он - Никита, а Никита - он и что жизнь его не в нем самом, а в Никите».
Интересно, что метафора передвижения из жизненного путешествия в путешествие последнее, смертельное связана у Толстого с поездом, с ощущением себя «в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление». Другая метафора - это образ камня, летящего вниз с увеличивающейся скоростью, быстрее и быстрее к концу», падение, которое писатель называет страшным и разрушительным. Свое вполне оправданное место получает и мифологема горы (вечность, верха: «Точно равномерно я шел под гору, воображая, что иду на гору. Так и было. В общественном мнении я шел на гору, и ровно настолько из-под меня уходила жизнь. »). Иллюзия Вечности и Верха - очередные «обманки» для Ивана Ильича.
Толстой находит массу дополнительных импульсов для развития темы умирания, угасания. Многие мифологемы и метафоры сегодня привычно-обычны для
постмодернистской литературы, активно разрабатывающей тему смерти (Юрий Мамлеев, Милорад Павич, Виктор Пелевин, Андрей Дмитриев). Для апокалипсического
мироощущения эпохи постмодерна мифологема смерти является одной из
основополагающих. И в решении этой проблематики не так трудно найти точки соприкосновения традиционной русской классической литературы и постмодернистской. По словам Андрея Дмитриева, «смерть не род наказания и болезнь не род наказания, скорее род назидания». Эти слова могли бы послужить своеобразным эпиграфом к повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича».
Критик Марина Адамович пишет о способности Дмитриева «породить точную систему времени - вечности, тем самым сохранить реальность в художественном пространстве», и заканчивает свои рассуждения следующим выводом: «Именно потому служебный термин, некогда произнесенный кем-то из российских критиков - «неореализм» (или новый реализм, как угодно), - кажется мне работающим для этого типа прозы» [Адамович. Континент. - 2002].
Примечания:
1. Лотман Ю.М. Смерть как проблема сюжета // Ю.М. Лотман и тартусско-семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994.
2. Культурология. XX век: энциклопедия. Т. 2. СПб., 1998. 446 с.
3. Проективный философский словарь: новые термины и понятия. СПб., 2003. 512с.
4. Асмус В.Ф. Мировоззрение Толстого // Асмус В.Ф. Избранные философские труды. Т. 1. М., 1969. С. 40-101.
5. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: в 90 т. Т. 63. М., 1994. С. 390-391.
6. Шор Г.В. О смерти человека (Введение в танатологию). СПб., 2002. 272 с.
7. Мечников И.И. Этюды оптимизма. М., 1964. Ц^: http://whinger.narod.ru/ocr.
8. Кузьминская Т.Н. Моя жизнь дома и в Лесной поляне. Тула, 1958. ЦКЬ:
http://dugward.ru/library/tolstoy/kuzminskaya_moya.html.
9. Иванов Вяч.Вс. Русская диаспора: язык и литература // Иванов Вяч.Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. Статьи о русской литературе. М.: Языки русской культуры, 2000.
10. Шестов Л. На весах Иова. Странствия по душам // Шестов Л. Соч.: в 2 т. Т. 2. М., 1993. URL: http://www.magister.msk.ru/library/philos/shestov.
11. Газданов Г. Миф о Розанове // Литературное обозрение. 1994. № 9-10. C. 73-87.
12. Адамович М. Соблазненные смертью. Мифотворчество в прозе 90-х: Юрий Мамлеев, Милорад Павич, Виктор Пелевин, Андрей Дмитров // Континент. 2002. № 114.
I. Adamovich M. Tempted by death. Creating myths in prose of the 90s: Yury Mamleyev, Milorad Pavich, Victor Pelevin, Andrey Dmitrov // Continent. 2002. № 114.
2. Asmus VF. Tolstoy"s world view // Asmus V.F. The selected philosophical works. V. 1. М., 1969.
3. Gazdanov G. The myth on Rozanov // Literary review. 1994. № 9-10.
4. Ivanov Vyach. Vs. Russian diaspora: language and literature // Ivanov Vyach. Vs. The selected works on semiotics and culture history. V. 2. Articles on Russian literature. М.: The Languages of Russian culture, 2000.
5. Kuzminskaya T.N. My life at home and in Lesnaya Polyana. Tula, 1958.
6. Culturology. The XX century: encyclopedia. V. 2. SPb., 1998.
7. Lotman Yu.M. Death as a plot problem // Yu.M. Lotman and Tartuss-semiotic school. М.: Gnosis, 1994.
8. Меchnikov 1.1. The sketches of optimism. М., 1964.
9. The projective philosophical dictionary: new terms and concepts. SPb., 2003.
10. Rudnev V.P. Encyclopedic dictionary of culture of the XX century. М.: Agraph, 2001.
II. Tolstoy L.N. Complete collection of works: in 90 vol. V. 63. М., 1994.
12. Shestov L. On the Scales of Job. A Peripateia of Souls // Shestov L. Col.: in 2 vol. V. 2. М., 1993.
13. Shor G.V. On the death of a person (Introduction to thanatology). SPb., 2002.
У Толстого есть повесть, посвященная истории человека, ощутившего на пороге смерти бессмысленность своей жизни. То, как изобразил великий русский писатель терзания умирающей души, понять нельзя, прочитав краткое содержание. «Смерть Ивана Ильича» (а именно так называется эта повесть) - произведение глубокое, наводящее на невеселые размышления. Читать его следует неторопливо, анализируя каждый фрагмент текста.
Впрочем, тем, кто не желает вникать в безрадостные философские размышления, подойдет и повести. В этой статье - ее краткое содержание.
Смерть Ивана Ильича - главного героя произведения - событие, которое легло в основу сюжета. Но начинается повествование с того момента, когда душа вышеупомянутого персонажа уже покинула бренное тело.
Первая глава (краткое содержание)
Смерть Ивана Ильича стала событием не то чтобы обыденным, но далеко не первостепенным по важности. В здании судебных учреждений, во время перерыва, Петр Иванович - коллега усопшего - узнал о печальном известии из газеты. Поведав другим членам судебного заседания о кончине Ивана Ильича, он подумал прежде всего о том, чем событие это обернется для него и для его родных. Место усопшего займет другой чиновник. Стало быть, появится еще одна вакантная должность. На нее Петр Иванович и пристроит своего шурина.
Стоит сказать об одной особенности произведения Толстого, без которой непросто изложить краткое содержание. Смерть Ивана Ильича, а также последние дни его жизни описаны в повести с позиции главного героя. А тот все время мучается не только от физической боли, но и от мысли, что все вокруг только и ждут его кончины. В этом страшном убеждении Иван Ильич отчасти прав. Ведь каждому из его коллег после трагического известия приходят мысли о предстоящем перемещении должностей. А также чувство облегчения, возникшее от того, что неприятное явление под названием «смерть» произошло где-то рядом, но не с ним. К тому же, каждый подумал о скучных обязанностях приличия, согласно с которыми следует поехать на панихиду и выразить соболезнования.
Как известно, знатоком человеческих душ был Лев Николаевич Толстой. «Смерть Ивана Ильича», краткое содержание которой изложено в этой статье, - проникновенное произведение. Автор изложил в небольшом сочинении судьбу героя, все его радости и терзания. А главное - переосмысление духовных ценностей, которое произошло в последние дни жизни.
Обыкновенная и ужасная история
Читателю понять глубину душеных переживаний Ивана Ильича невозможно, не зная основных данных из его биографии. А потому во второй главе идет речь о жизни главного героя. И только затем во всех красках описывает Толстой смерть Ивана Ильича. Краткое содержание повести - это лишь история жизни и смерти героя. Но, быть может, она вдохновит на прочтение оригинала.
Иван Ильич был сыном тайного советника. Его отец представлял собой одного из тех счастливых людей, которым удавалось дослуживаться до высоких чинов, получать фиктивные места и нефиктивное денежное вознаграждение. В семье тайного советника было три сына. Старший - правильный и удачливый. Младший учился плохо, карьера его не удалась, и вспоминать о нем было непринято в родственном кругу. Средним сыном был Иван Ильич. Учился он хорошо. И уже в студенчестве стал тем, кем впоследствии являлся почти до самой смерти: человеком, стремящимся быть поближе к высокопоставленным чиновникам. Ему это удавалось.
Таков портрет персонажа, который создал Толстой. Смерть Ивана Ильича - это в каком-то смысле не только физическое прекращение его существования. Это также и духовное перерождение. За несколько дней до смерти Иван Ильич начинает понимать, что жизнь его складывалась как-то неправильно. Однако окружающие об этом не знают. Да и изменить ничего уже нельзя.
Женитьба
В молодые годы Иван Ильич имел положение в обществе легкое и приятное. Были и связи с модистками, и попойки с флигель-адъютантами, и дальние увеселительные поездки. Служил Иван Ильич старательно. Все это было окружено приличием, аристократическими манерами и французскими словами. А после двух лет службы он встретился с особой, которая идеально подходила на роль жены. Прасковья Федоровна была девушкой умной и привлекательной. Но прежде всего - хорошего дворянского рода. Иван Ильич имел хорошее жалование. Прасковья Федоровна - неплохое приданое. Брак с такой девушкой представлялся не только приятным, но и выгодным. А потому Иван Ильич женился.
Семейная жизнь
Супружество сулило ему лишь радость. На деле вышло иначе. Сложности в семейной жизни - одна из тем, которые поднимал в своем творчестве Лев Толстой. «Смерть Ивана Ильича», сюжет которой на первых взгляд может показаться очень простым, является сложным философским произведением. Герой этой повести стремился сделать свое существование легким и беспроблемным. Но даже в семейной жизни ему пришлось разочароваться.
Прасковья Федоровна устраивала мужу сцены ревности, она постоянно была чем-то недовольна. Иван Ильич все чаще уходил в отдельный, устроенный им мир. Этим миром была служба. На судебном поприще он растрачивал все свои силы, за что вскоре был повышен по должности. Однако следующие семнадцать лет начальники не удостаивали его вниманием. Желаемое место с окладом в пять тысяч он не получал, так как, по его собственному разумению, в министерстве, где трудился, его не ценили.
Новая должность
Однажды произошло событие, которое повлияло на судьбу Ивана Ильича. В министерстве произошел переворот, вследствие которого он получил новое назначение. Семья перебралась в Петербург. В столице Иван Ильич приобрел дом. На протяжении нескольких лет в семье главной темой стала покупка той или иной детали интерьера. Жизнь заиграла новыми яркими красками. Ссоры с Прасковьей Федоровной хотя и происходили время от времени, но не удручали так сильно Ивана Ильича, как прежде. Ведь у него была теперь хорошая должность и весомое положение в обществе.
Все бы хорошо, если бы не смерть Ивана Ильича. Кратко изложить последние месяцы его жизни можно следующим образом: он страдал и ненавидел всех, кому была неведома его боль.
Недуг
Болезнь пришла в его жизнь нежданно. Впрочем, едва ли к вести о страшном недуге можно относиться хладнокровно. Но случай Ивана Ильича был особенно трагичен. Никто из врачей не мог с точностью сказать, от чего именно он страдает. Это была блуждающая почка или воспаление кишечника, или и вовсе неведомая болезнь. А главное, что ни врачи, ни родные Ивана Ильича не хотели понять, что для него не так важен был диагноз, сколько простая, хотя и страшная правда. Будет ли он жить? Смертелен ли недуг, который причиняет ему столько боли?
Герасим
Стоит сказать, что физические страдания Ивана Ильича были несравнимы с его душевными терзаниями. Мысль о том, что он уходит, причиняла ему невыносимую боль. Здоровый цвет кожи Прасковьи Федоровны, ее спокойный и лицемерный тон вызывали лишь гнев. Ему не нужна была забота жены и постоянные осмотры доктора. Иван Ильич нуждался в сострадании. Единственным человеком, который был на это способен, оказался слуга Герасим.
Этот молодой мужчина обращался к умирающему барину с простой добротой. Главное, что мучило Ивана Ильича, - это была ложь. Прасковья Федоровна делал вид, что супруг всего-навсего болен, что ему надобно лечиться и сохранять спокойствие. Но Иван Ильич понимал, что он умирает, и в тяжелые минуты ему хотелось, чтобы его пожалели. Герасим не лгал, он искренне сострадал исчахшему и слабому барину. И тот все чаще звал этого простого мужика и подолгу беседовал с ним.
Смерть Ивана Ильича
Читать краткое содержание, как уже было сказано, недостаточно для того, чтобы почувствовать глубину повести великого русского писателя. Толстой описал последние минуты в жизни человека столь ярко, что кажется, он вместе со своим героем испытал ощущения души, покидающей тело. Иван Ильич в последние минуты стал понимать, что мучает своих родных. Он хотел что-то сказать, но сил хватило лишь на то, чтобы произнести слово «прости». Он не испытывал страха перед смертью, который стал привычным за последние месяцы. Лишь чувство облегчения. Последнее, что услышал Иван Ильич, - произнесенное кем-то рядом слово «Кончено».
На правах рукописи
ФЕТ Наталия Абрамовна
О ПОЭТИКЕ ПОВЕСТИ Л.Н.ТОЛСТОГО "СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА"
Санкт-Петербург - 1995
Диссертация выполнена на кафедре русской литературы Новосибирского государственного педагогического университ
Научный руководитель:
Официальные оппоненты:
доктор филологических наук, профессор Я.С.Билинкис
доктор филологических наук, профессор Е.В.Душечкина
кандидат филологических нау доцент Л.Н.Морозенко
Ведущая организация: Институт русской литературы
(Пушкинский I
Защита состоится " ___
на заседании диссертационного совета & 113.05.05 по присужу ученой степени кандидата филологических наук при Росси! государственном педагогическом университете им. А.И.Герценг
Адрес: 119053, Санкт-Петербург. В.О., 1-я линия, д.! ауд. ¿У
С диссертацией можно ознакомиться в фундамента, библиотеке Российского государственного педагогиче университета им. А.И.Герцена.
Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук, доцент Н.Н.К?
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Актуальность исследования поэтики "Смерти Ивана Ильича" обусловлена до сих пор существующим в литературоведении "разрывом" между богатыми и полными исследованиями поэтики Л.Н.Толстого в целом и как бы не учитывающими эти исследования описаниями поэтики данной повести.
"Смерть Ивана Ильича" всегда существовала "в тени" произведений Л.Толстого крупной формы. Небольшая по объему, она служила как бы дополнением к уже выстроенным системам его художественного или религиозно-философского творчества. Критики находили, что ""Смерть Ивана Ильича" ничего не прибавляет после "Войны и мира" и "Анны Карениной" к характеристике художественного таланта гр. Л.Н.Толстого, зато дает очень много для определения его миросозерцания" (Р.А.Дистерло, 1886, с. 149). В свою очередь, философы, реконструировавшие религиозное мировоззрение Л.Толстого, строили свои выводы только на анализе его трактатов и публицистических статей, также считая, видимо, что повесть к ним ничего не прибавляет. Так, почти одновременно с появлением повести, возникает ее философско-критическая, а позже литературоведческая изолированность, которая до сих пор не преодолена.
В советском литературоведении части повести и отдельные стороны ее поэтики многократно привлекались при исследовании общих проблем творчества Л.Толстого. Мы имеем в виду работы Д.С.Мережковского, Ю.И.Айхенвальда, М.А.Алданова, М.М.Бахтина, Л.Я.Гинзбург, Н.Я.Берковского, Е.Н.Купреяновой, Г.Я.Галаган и др.
В целиком посвященных "Смерти Ивана Ильича" работах повесть рассматривается через одну, наиболее принципиальную с точки зрения авторов, категорию художественного сознания Л.Толстого: деталь -Н.П.Еремин, индивидуалистическое сознание - Б.Тарасов, время -Э.Ф.Володин. Эти описания оставляют ощущение неполной адекватности тексту Л.Толстого, хотя бы потому, что ни одно из них не объясняет сшгу его эмоционального воздействия. Сковывающими литературоведов моментами оказываются как раз стремление сохранить строгость и стройность исследования, развернув его из одного
центра, а также сам выбор центральной категории: он совершается интуитивно и в большинстве случаев независимо от общих исследований поэтики Л.Толстого.
Итак, с одной стороны - ни одна серьезная проблема толстовского творчества не была поставлена и решена только на материале "Смерти Ивана Ильича"; с другой - ее целостные описания, стремящиеся найти единый принцип, охватывающий все содержание повести, не достигают этой цели.
На наш взгляд, это противоречие снимается расширением исследовательских рамок. Мы исходим из того, что "единство текста (как правило, амбивалентное, внутренне противоречивое), ранее искавшееся в его имманентной сердцевине, теперь предполагается охватывающим и то, что вовне. Спроецированное на множество контекстов, произведение предстает как комплекс акций, направленных на те или иные явления жизни и искусства. Характерный исследовательский жест - "А что, если прочесть текст А с текстом Б в руках?!" - нацеливается теперь на выявления того действия, которое в тексте А учинено над текстом Б; и этот жест воспроизводится несколько раз, с тем чтобы установить, какие поступки совершены одновременно и по отношению к текстам В, Г, Д" (А.К.Жолковский, 1992, с.7).
"Смерть Ивана Ильича" рассматривается в диссертации в контекстах других жанров и других видов искусств. Помещая повесть в заведомо неоднородные контексты притчи (другого жанра) и кино (другой вид искусства), мы стремимся к тому, чтобы исследовательские рамки не стеснили объемности толстовского текста и высветили его не рассмотренные прежде грани. Этим преодолевается и та отьединенность повести, о которой мы говорили выше. Текст повести предстает при таком подходе сложным единством, образующимся из взаимодействия разных по происхождению и времени возникновения текстовых структур (от традиционных жанров - притчи - до прообразов только складывающегося кинематографа). Особую важность при этом приобретает вопрос о том, насколько преднамеренно автор конструирует различные слои и уровни текста. Поэтому в отдельной главе диссертации рассматривается проблема
соотношения сознательного и бессознательного начал в творчестве позднего Толстого.
Контексты, в которых рассматривается "Смерть Ивана Ильича" (жанр притчи, кинематограф и чувственное начало в поэтике Л.Н.Толстого), укреплены литературоведческой традицией. Еще дореволюционная критика создала несколько образов писателя, в которых критики завершали и сводили в целое (им становился образ) свои ощущения от толстовского творчества. "Простой иудей первого века, ожидающий в знойной пустыне слова великого Учителя жизни" (В.Г.Короленко, 1927, с.45) скрыто присутствует в главе о притче; языческий Пан с любовью к своей телесной жизни и с "душой-язычницей" (Д.С.Мережковский) угадывается как прообраз "телесной поэтики", а с кинематографической поэтикой связан Модернист В.В.Набокова.
В цели и задачи исследования входит: выяснить как преломляется в структуре повести общее представление о противоречивости писателя; как связываются в ней толстовский рационализм и принцип эмоциональной заразительности произведения, провозглашенный самим Толстым; в какой степени повесть, создаваемая в годы перелома одновременно с Народными рассказами, является, как и они, "экспериментальным" в плане поиска новых форм текстом. Научная новизна состоит в принципиально новом взгляде на определенный круг проблем и вопросов, разрабатываемых современным толстоведением. В частности, по-новому решается вопрос о взаимоотношении философского и художественного начал творчества Л.Н.Толстого; при этом предлагается новая трактовка природы противоречий внутри художественной системы писателя. Концепция, изложенная в диссертационном сочинении, позволяет объяснить индивидуальное своеобразие творческого метода позднего Толстого и открывает новые перспективы для дальнейшей работы в этом направлении.
Практическая значимость. Результаты диссертационного исследования могут быть использованы при подготовке вузовских лекционных курсов, спецкурсов и спецсеминаров, практических занятий по истории русской литературы и теории литературы, а также истории и теории кино. Кроме того, сделанные в работе выводы могут
использоваться в дальнейших исследованиях, посвященных изучению проблем творчества Л.Н.Толстого.
Апробация результатов исследования. Основные положения диссертации были изложены на научной межвузовской конференции (Томск, 1988) и межвузовской конференции по проблемам высшего образования (Новосибирск, 1993), отражены в четырех публикациях. Диссертация обсуждалась на заседании кафедры русской литературы РГПУ им.А.И.Герцена и заседании кафедры русской литературы НГПУ.
Структура диссертации. Работа состоит из введения, трех глав, заключения и библиографии. Каждая глава снабжена комментариями. Библиографический список включает 163 наименования.
Во введении обосновывается актуальность темы исследования, формулируются цели и задачи работы, раскрывается ее научная и практическая значимость, определяются методологические и теоретические основы диссертации, намечаются пути решения исследовательских задач.
В первой главе "Смерть Ивана Ильина как притча" рассматриваются идеальные значения, выражаемые в повести через и с помощью вещей. Впервые ключевой для повести образ смертельной болезни появляется у Л.Толстого в "Исповеди" (1879). Обращение к готовому, легко воплощаемому образу для того, чтобы через подобие уму охарактеризовать нечто иное, непредставимое и "не допускающее знакового выражения" (НЛ.Мусхелишвили, Ю.А.Шрейдер, с.101), воспроизводит логику Евангельских притч: "Подобно есть Царствие Небесное закваске, зерну и т.д.".
Описанию образов собственно толстовской притчи предшествует анализ библейских архетипов в тексте повести: Лазаря, воскрешенного Иисусом на пятый день после смерти; судьи (притча о неправедном судье, Лк. XVIII, 2-8); фарисея и мытаря (Лк. XVIII, 10-14); Иова и Христа. Каждый из них существует в космосе культуры
как образ идеи или события, изменившего этот космос.
Мы показываем, что Л.Толстой существенно трансформирует эти идеи: возможность "беззаконного закона" (Н.Л.Мусхелишвили, Ю.А.Шрейдер, с.101), демонстрируемая в притчах о неправедном судье и о фарисее и мытаре для того, чтобы потрясти сознание слушателей, заставив их изменить сам способ понимания, превращена у Л.Н.Толстого в картины обязательного и неотвратимого возмездия "неумолимой силы", одной и той же для Ивана Ильича и Анны Карениной. После сопоставительного анализа эпизодов "Смерти Ивана Ильича" и "Анны Карениной" делается вывод о том, что действия неумолимой силы, "возвращающей" человеку каждый его выпад, являются ожившим механизмом категорического императива, обучающего героев Л.Н.Толстого этической заповеди: "Относись к другому так, как ты хочешь, чтобы он относился к тебе". Таким образом, поэтика Л.Н.Толстого моделирует этическое, а не религиозное сознание.
Еще одно проявление толстовского волюнтаризма редактирование им поведения Библейских героев. Реальные участники истории превращаются Толстым в персонажей собственного творчества. Мы иллюстрируем это двенадцатой главой повести. Агония Ивана Ильича, имеющая сходство с крестными муками Христа, завершается произносимым кем-то "над ним" словом "Кончено". Почти то же самое слышит Николай Левин. В своем "Объединении и переводе Четвероевангелия" Л.Н.Толстой исправляет произнесенное Христом на кресте "Свершилось" (Иоан. 19,13) на свое "Кончено", заставляя Иисуса говорить так, как автор и покорно повторяющий за ним Иван Ильич.
Первым здесь должен быть назван образ "болящего, страдающего тела" как реального (в противоположность мнимому) бытия.
Страдающее тело - образ греховного бытия, наказываемого Богом и - одновременно - образ греховного мира, за который страдает невинное тело праведника. Актуальность второго смысла подтверждается, например, текстами "Народных рассказов": "Все, что мы сделаем другому человеку, мы то сделаем Ему... Когда мы
насилуем людей и вымещаем на них злом за зло, когда мы мучаем людей и проливаем кровь человеческую, разве мы не истязуем Господа нашего, того, который сказал нам - не противиться злому".
Оба смысла объединяются темой пути к истине. "Иную притчу сказал Он им: Царство Небесное подобно закваске, которую женщина взявши положила в три меры муки, доколе не вскисло все" (Мф. 13,33). "Процесс вскисания есть процесс распада, ... и в этом смысле имеет сродство с разложением и гниением, с тем, что относится к смерти". Таким образом, путь к Истине (Богу) проходит через нечистое, предел которого - позорная смерть, знаком которой является гниение. Этот же путь проходит и Иван Ильич, но библейские знаки (гниение) обнаруживаются в виде "легкого запаха разлагающегося трупа", чувствуемого Петром Ивановичем, и в виде атрибута "живых мертвецов": запах изо рта жены. Гниющее тело мертвеца вырастает в уродливое, неприличное, нагое тело истины а "белое, холеное" тело жены становится знаком обмана.
Тело истины - наго. Иван Ильич пытается срывать одежду, которая "давит и душит его". "Наг вышел я из родимых недр и наг возвращусь назад" (книга Иова).
У Толстого наги сироты и ангелы, сброшенные на землю ("Чем люди живы"). Нагота здесь обозначает небесное отцовство и -одновременно - земное сиротство: "Перед лицом вечности все должны разоблачиться от всего тленного и стать нагими. И понятна отсюда пустота души, лишившейся большей части своего внутреннего содержания". Но у срывания одежд есть еще одно значение: "Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их" (Мф. 7,13). "Узкий размер всего номера" подчеркивается в Арзамасском ужасе. "Чем больше живешь, тем становится короче и время, и пространство: что время короче, это все знают, но что пространство меньше, это я только теперь понял. Все кажется меньше и меньше, и на свете становится тесно... Человек всегда стремится к тому, чтобы вытти из своих пределов... Всегда одно в ущерб другого: он только растягивает мешок, в котором он сидит". Мешок, в который просовывает Ивана Ильича "невидимая, непреодолимая сила" - не только метафора материнского лона, но и определенность человека своим телом, материальностью вообще. Смерть поэтому, конечно,
"рождение в жизнь вечную", но описываемое как "вытряхивание из мешка", из мешка пространства-времени и даже из мешка своего тела. В связи с этим вспомним, что ударился Иван Ильич, драпируя гардину; герою "Записок сумасшедшего" не дает покоя окно с красной занавеской; в гостиной Головиных вдова Ивана Ильича "зацепилась черным кружевом черной мантилии за резьбу стола"; а "Петр Иванович вспомнил, как Иван Ильич устраивал эту гостиную и советовался с ним об этом самом розовом с зелеными листьями кретоне".
Занавески, гардины, обои, мантилии - это все виды пологов,завес. "Завеса есть метафора смерти, лона". Одновременно это покрывало Майи. "Есть два очень грубые и вредные суеверия..., что мир, хахим он нам представляется, и наша жизнь, то есть закон нашей жизни, определяется нашим отношением к этому миру" (Л.Н.Толстой, т.57, с.72).
Внутри "пологов" выделяются в отдельную группу кружево, пуф, мешок. Уже в звуковой оболочке слово "кружево" соединяет "круг" и "ужас". Зацепившееся кружево, которое нужно, но не легко отцепить, впервые появляется в "Анне Карениной" после безмолвного признания Анны Вронскому: "Анна Аркадьевна отцепляла быстрою рукой кружево рукава от крючка шубки и, нагнувши голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая, ее Вронский" (ч.2, гл.7).
Кружево в сочетании с "восхищением" (исконное значение глагола "восхищать" - похищать, уловлять) создают образ пойманной в сети Анны. Не случайно поэтому многократно повторяемое затем ею и Вронским слово "разорвать".
В "Смерти Ивана Ильича" кружево выступает в паре с "расстроившимся пружинами и неправильно подававшимся под сиденьем пуфом". Они оба "цепляют" и не пускают людей, т.е. выполняют роль уловок, к которым прибегают при лжи. Ряд обволакивающих поверхностей, от которых не отделаться и из которых не выпутаться грешному человеку, завершает черный мешок, в который не может пролезть Иван Ильич, - обманность времени и пространства, а вместе с ними и телесной формы существования человека.
"Мучительная и безжалостная сила" возмездия выступает в повести в образах механического неодушевленного движения.
Таким образом, притча Л.Н.Толстого строится из следующих образов:
(1) болящее, страдающее и нагое тело - истинное бытие и путь к нему через переживание (как изживание) своей греховности;
(2) завесы и пологи (гардины, обои, занавески, платки) -ширмы, на время отделяющие человека от истины;
(3) сети (кружево, пуф, мешок) - обман и ложь, сопротивляющиеся разоблачению и затрудняющие движение к истине;
(4) камень, винт, вагон (железная дорога) - образы неодушевленного движения и двигающей их неумолимой силы, то есть возмездия;
(5) муха, адский червь (слепая кишка) - грех и расплата за него.
Образы толстовской притчи почти не совпадают с традиционными, хотя находятся на разном расстоянии от них: группы (1), (2) и (5) еще имеют прообразы в духовной культуре, а (3) и (4) являются собственно толстовскими. В осуществленной таким образом деформации традиционного жанра просматривается общая модель взаимоотношений Л.Толстого с христианской культурой. Ощущая невозможность принять ее как данность, он начинает ее исследовать, чтобы исправлять. Это, в конечном счете, приводит к переписыванию Евангелия и приспособлению христианских истин к своему собственному мировоззрению.
Глава 2. Кинематографическая поэтика повести "Смерть Ивана Ильича"
"Смерть Ивана Ильича" закончена в 1886 г. Поэтому мы не можем говорить о влиянии кинематографа на поэтику повести. Но если принять, что образ может складываться не только как "подобие" существующему и готовому, но и как его предвосхищение, что зреющее в истории человеческого духа новое мировосприятие сгущается в образы, неожиданно возникающие в уже сложившихся видах творчества, раньше, чем в отдельный вид искусства, то можно попытаться увидеть кинематограф как бы накануне своего рождения и в поисках собственного языка. В этом смысле мы будем говорить о кинематографических образах и кинематографичное™ "Смерти Ивана
Ильича". (Говоря "кино", мы имеем в виду только немое кино).
Наши рассуждения в этой главе основаны на анализе сцены битвы Петра Ивановича с пуфом и отцепления Прасковьей Федоровной кружева из 1-ой главы повести. Стилистическая спаянность эпизода осуществляется его ритмом, или одинаковостью синтаксической структуры реплик с общей семантикой - "обладание чем-то". Она -одна из важнейших смыслообразукицих всего повествования, и в частности, 1-ой главы.
Внутреннее движение анализируемой сцены состоит в частичном "освобождении" из-под власти человека предмета, на который переносится действие (III): в предложениях 1 - 3 он абсолютно пассивен и только воспринимает достигающее его действие; в предложении 4 появляется более активный творительный орудийный -"черным кружевом", а в 5 и 7 пуф становится самостоятельным субъектом действия, при этом оживая.
"Чем яснее мы осознаем, что предметы неумолимо существуют как конкретное и чем больше существования мы находим в них, тем более существования отпадает от нас, тем более убывает моего "я"(Ю.С.Степанов, 1973, с.18).
Живое только изображает свое существование; кажется, а не существует. Ощущение "призрачности" и разъединенности самоощущения (себя как эмоционально-телесного единства) и самовыражения (внешнего проявления этого единства, например, жест) - первый момент кинематографического мироощущения, вводимый Л.Н.Толстым.
Невозможность почувствовать собеседника, то есть увидеть его реакцию на себя, лишает толстовских героев и самоощущения (потому что мы точно знаем, что существуем, только по тому, что отзываемся в другом). И эта "перегородка", мешающая ощутить себя живым, имеет в кино свою параллель: актер кино и зритель существуют в разных пространственно-временных континуумах.
Действие, разыгрываемое Прасковьей Федоровной и Петром Ивановичем, совершенно бессловесно. Героям не только не удается поговорить. Терпит фиаско и их постоянно осуществляемое "перекладывание" себя в предмет (см. синтаксическую структуру отрывка). Это желание отождествиться с вещью есть стремление к окончательному воплощению (потому что вещь реальна в отличие от
кажущегося человека). Но превращение человека в стопроцентную материю невозможно: есть смерть, и она кладет неодолимую преграду между смертным человеком и бессмертной вещью.
Прасковья Федоровна и Петр Иванович полностью осмеяны именно потому, что они несовершенны как с точки зрения "идеального", "гармонического" человека, так и с "точки зрения" вещи. Тем не менее в своей попытке "слияния" человека и вещи Л.Н.Толстой опять предвосхищает кино. Мы опираемся на исследования З.Кракауэра, В.Пудовкина, А.Пиранделло, характеризующих интересующую нас сторону кинообраза.
Взаимодействие человека и вещи происходит в рамках комической ситуации (В.Я.Пропп, 1976, А.Бергсон, 1992). "Мы смешны тогда, когда внешние, физические формы проявления человеческих дел и стремлений заслоняют собой их внутренний смысл" (В.Я.Пропп, с.ЗО). Акцент на "внешние, физические формы" падает в разбираемой сцене из-за ее немоты. Но можно и более точно определить смешное. По А.Бергсону, комично "живое, покрытое слоем механистичности" (А.Бергсон, с.31). В наших примерах, будь то трюки Чарли Чаплина или пуф Прасковьи Федоровны, скорее, наоборот: комично неожиданное, таящееся в механическом. Внезапное оживление мгновенно превращает вещь в актера, изображающего себя и - еще что-то. Тем самым вещь приобретает способность партнерствовать с человеком. Комическое в сфере этого партнерства всегда связано с неожиданным движением неподвижного.
Находясь в пространстве комической ситуации, обнажающей кинематографичность разбираемой нами сцены, мы можем понять, почему Л.Толстой буквально "обрывает" нарождающуюся поэтику, не пользуется ее приемами вне данного эпизода и тем самым не дает ей сложиться в целое.
Комическая ситуация Л.Толстого почти уничтожается характером вызываемого ею смеха. Ни Прасковья Федоровна, ни Петр Иванович не смеются. Посмеяться над своей привязанностью к вещам и тем самым от нее освободиться им не дано. Поэтому над ними смеется автор, уничтожая их самих за эту привязанность.
Люди для Л.Толстого строго делятся на тех, кто смеется, и тех, над кем смеются, а осмеяние представляет собой обнаружение и обличение порока почти в этимологическом смысле этих слов:
"выведение" порока наружу, обнаружение его образа, в котором он (порок) виден как окружающим (смех), так и самому себе (стыд). Порочное таким образом уличено и разоблачено, превращено в стыд и раскаяние осмеиваемого. Но не уничтожено. Можно осознавать свой грех и быть не в состоянии "выйти" из него. Толстой написал об этом повесть "Дьявол". Так культура разума, не доверяющая чувству и телу (смеху над пороком в себе) и "выводящая" исправление грехов в область нравоучительных наставлений, оказывается бессильной перед "материально-телесным низом". И чем она бессильнее, тем сильнее страх и недоверие к нему. И чем сильнее страх и недоверие, тем бесконтрольнее заполняет эта материя пространство толстовской повести.
Попыткам обрести бессмертие через владение (обладание) бессмертными вещами Л.Толстой противопоставляет в центральной 6 главе повести и еще раз - в главе 10 отождествление с совсем другими вещами: "Вспоминал ли Иван Ильич о вареном черносливе, который ему предлагали есть нынче, он вспоминал о сыром сморщенном французском черносливе в детстве, об особенном вкусе его и обилии слюны, когда дело доходило до косточки, и рядом с этим воспоминанием вкуса возникал целый ряд воспоминаний того времени: няня, брат, игрушки. "Не надо об этом... слишком больно", -говорил себе Иван Ильич и опять переносился в настоящее" (гл.10).
Это пробуждение души и переживание обретения утраты мы сопоставляем со стихотворениями А.Фета "Когда мои мечты за гранью прошлых дней", "Сияла ночь. Луной был полон сад", "Alter ego", выявляя сходство лирического чувства приведенного выше отрывка и названных стихотворений.
Тем самым мы еще раз устанавливаем границу толстовской кинематографичное™: описание истинного переживания Л.Н.Толстой доверяет испытанной и традиционной поэтике лирического стихотворения.
Но кинотеория также отрефлектировала момент перехода от уникальной вещи - к репродуцированной. Это сделал В.Беньямин, исследовавший в 1930-х годах структуру восприятия произведения искусства и шире - вещи и изменения этой структуры в момент возникновения кино. Его работа привлекается нами для создания
историко-культурной перспективы и выявления в собственно толстовском описании вещи черт других видов и родов искусств.
Во 2-ой главе работы показано, как из просвечивающих ширм "белого квадратного ужаса" и пещеры Платона, активно присутствовавшей в сознании художников конца прошлого века, в повестях Л.Н.Толстого 80-х гг. почти складывается модель и образ киноэкрана и некоторые элементы киноязыка. К ним относятся:
1. Образы неодушевленного движения. В кино ощущение призрачности и механистичности происходящего создается оттого, что пространственно-временные континуумы зрителя и актера ни в одной точке не пересекаются.
2. Построение комической ситуации путем уплотнения реальности, то есть переводом смысла - в изображение.
3. Абсолютный, то есть незнаковый характер материи, живущей по своим собственным законам во времени.
4. Многочисленные трюки с вещами и оживление вещей: актерство вещи.
5. Буквализация метафор, связанная у Л.Н.Толстого с его неприязнью к условностям вообще и к условности знака в частности, а в кино - с попыткой создания всеобщего языка, понятного каждому, то есть, в сущности, с тем же стремлением к уменьшению условности.
Третья глава "Чувственное и рациональное в поэтике повести" состоит из двух параграфов.
Параграф первый - "Поэтика телесности". Цель данного параграфа - выявление выразительных средств, создающих сильнейшее эмоциональное воздействие повести. Их совокупность названа нами "телесной поэтикой".
Несмотря на общее представление о Л.Н.Толстом как о писателе идеологическом и тенденциозном, способном даже нарушить требования художественной правды ради пропаганды своих идей, сам Л.Н.Толстой никогда не ставил идеи в художественном произведении выше чувства, что затем получило и теоретическое обоснование в его трактате "Что такое искусство": "Деятельность искусства основана на том, что человек, воспринимая слухом или зрением выражения чувства другого человека, способен испытывать то же
самое чувство, которое испытал человек, выражающий свое чувство..."; "Искусство начинается тогда, когда человек с целью передать другим людям испытанное им чувство снова вызывает его в себе и известными внешними знаками выражает его" (гл.5).
Разуму отводится роль "критика" уже проявленных чувств, разделения их на "более добрые", то есть "более нужные для блага людей" и "менее добрые" - и в зависимости от преобладания в произведении искусства тех или других - его окончательной оценки. Рецензирующая чувства роль разума явно вторична, на первый план выдвигаются чувства, или, что точнее с точки зрения сегодняшней психологии, эмоционально-телесные реакции (которые разум, осмысливая, превращает в чувства).
Принципам "передачи другим испытанного писателем чувства" или, как резче сказано в другом месте - "заражения" им, обосновывается осуществляемый в повести принципиальный увод читателя от логических раздумий и погружение его в область чувственно переживаемого. Грань между текстом и читателем размывается. Текст буквально навязывает читателю определенное состояние, и через него - отношение к происходящему.
Используемые при этом Л.Толсгым приемы "захвата" читателя сходны с элементами "чувственного мышления", описанного в работах Леви-Брюля, К.Леви-Стросса, В.Тернера и других исследователей "примитивных" культур: 1. Все эмоциональные состояния героя изображаются как его телесные реакции: отвращение - как отворачивание лица, ненависть - невозможность или нежелание смотреть. Связь эмоции с физическим жестом закреплена уже во внутренней форме слов, следовательно, в данном случае Л.Толстой возвращается к древнему образу чувства. 2. Иван Ильич пытается "заговорить" почку или слепую кишку. В работе показано, что неудача заговора связана как раз с нарушением его правил, с неправильностью языка, используемого Иваном Ильичем. 3. Гнев героя есть имитация телом собственной смерти с тем, чтобы мир (точнее, ненавидимые им в этом мире) перестали для него существовать. 4. "Животное начало" в человеке изображается Л.Толстым животными чертами в человеческом облике или сравнением человека с животным. Особенно устойчиво отождествление страсти и плотского греха с
лошадью. С ней сравниваются маленькая княгиня в "Войне и мире", Анна Каренина, жена Позднышева ("Крейцерова соната") и... Иван Ильич. Все эти женщины погибают нераскаявшимися и непрощенными, их мертвые лица искажены (черта "животности"), а оставшиеся в живых близкие обрекаются их смертью на вечные муки совести. Иван Ильич - первый, кому смерть возвращает человеческое, не искаженное грехом лицо. Это также сходится с классическими физиогаомиками. См., например, интерес Лафатера к изучению умирающих и "масок смерти", якобы "возвращающих человеку его истинную физиогномию" (М.Б.Ямпольский, 1989, с.79). 5. Текст повести полон изображениями человеческого тела. В просмотренных нами рукописных редакциях и вариантах повести телесность еще гуще. Зрелище человеческого тела одновременно притягательно и ненавистно всем прозревающим героям повести. Из второй черновой редакции Л.Толстой вычеркивает принадлежащую Петру Ивановичу (тогда еще - Михаилу Семеновичу Творогову) фразу о завораживающем его виде мертвеца.
Тело у Толстого есть облик смерти. Смерть заполняет все межпредметное пространство повести: ее невещественное присутствие обнаруживается в злобе и страхе Ивана Ильича, в многочисленных вещах-ширмах, поставленных, чтобы отгородиться от нее, и в самой плотности человеческого тела, являющейся видимой нам границей смертности: "Жизнь, изображаемая смертью, явлена в феномене человека как Божьей твари: бессмертная душа, оплотненная (означенная, изображенная) смертным телом" (К.Г.Юсупов, с.35).
Поэтика повести представлена в работе как система вовлечения читателя в круг состояний смертельной тоски и тревоги, испытываемых героем. Поэтому эти состояния являются не темой и предметом изображения, "охлажденными" формотворчеством эстетически внеположного этим чувствам автора, а тем началом, из которого и в борьбе с которым развертывается форма произведения.
Логика движения повести состоит в последовательном обнаружении смерти в том, что кажется жизнью, а образ, инициирующий эту логику - она (курсив Л.Н.Толстого) - смерть, глядящая на Ивана Ильича сквозь ширмы, "которые не столько разрушались, сколько просвечивали, как будто она проникала через все, и ничто не могло заслонить ее".
"Шаговое" приближение к смерти составлено из контрастного сопоставления жизни и смерти с обязательной ударностью последней и "отказных" движений (С.М.Эйзенштейн), отражающих в своей структуре эмоциональную неприемлемость и логическую антиномичность смерти.
Кроме того, так понятый механизм отказного движения, включая потрясенное сознание, есть модель эмоции неудовлетворенности, которой перенасыщена повесть. И общее тематико-выразительное движение повести ("проступание смерти сквозь все покровы"), и его динамическая модель - отказное движение - "вдохновляются" этой эмоцией и являются воспроизведениями ее структуры. Рассматривая далее метафору "белого света смерти", освещающего истину умирающим героям Л.Толстого, мы приходим к выводу, что причастностью к истине Л.Толстой называет способность видеть ложь. Толстовское обличение лжи происходит в тех же интонациях, синтаксических конструкциях и имеет ту же логику развития, что и эмоциональное переживание надвигающейся смерти, поэтому оно является авторской попыткой рационализации и преодоления этого переживания.
Целью данного параграфа было исследование механизмов эмоционального воздействия текста повести на читателя. Сознательность и продуманность способов этого воздействия позволила объединить их в особый принцип поэтики, названный в работе "поэтикой телесности". В ходе исследования мы установили, что роль эмоций в структуре повести еще выше, что такие рациональные уровни текста, как сюжет и мотивная структура, а также аксиологическая тема правды и лжи также имеют эмоциональную подоплеку и своей структурой воспроизводят эмоцию неудовлетворенности.
Вопрос о степени отрефлектированности этого момента автором и связанный с ним другой - об авторской интерпретации эмоциональных комплексов - будут предметом дальнейшего исследования.
Во втором параграфе - "Проблема автора и героя" рассматриваются варианты собственно толстовской рационализации эмоционального содержания повести. Они в большой степени определяются общим характером рационализма Л.Н.Толстого. М.М.Бахтин называет сознание умирающих героев Толстого "уединенным": "Смерть он (Л.Н.Толстой - Н.Ф.) изображает не только
извне, но и изнутри, то есть из самого сознания умирающего человека, почти как факт этого сознания. Его интересует смерть для себя, то есть для самого умирающего, а не для других, для тех, которые остаются" (М.М.Бахтин, 1979, с.314). В работе выдвигается принцип атомарности всех персонажей повести. Ее принципиальность и необходимость заключается уже в резкой оценочное™ незыблемой в художественном мире Л.Толстого оппозиции "внешнее - внутреннее". Внешнее противопоставляется внутреннему (отношения между ними строятся у Л.Н.Толстого всегда - по принципу "или" и никогда -"и") как мнимое - реальному, видимость - сути. Движение "внутрь" означает, таким образом, движение к истине, в суть.
"Внутреннее пространство" и "объемность" героев проверяется у Л.Н.Толстого их отзывчивостью (способностью реагировать на...) и наличием чего-то внутри. Вещь кому-то принадлежит, душа (тело) что-то в себе содержит. Нечто, находящееся внутри Ивана Ильича ("что-то... неслыханное, что завелось в нем и, не переставая, сосет его") выступает гарантом этого содержания, измеряемого не протяженностью, формой или границами, а переживанием. Боль - самовыражение внутреннего, то, через что это внутреннее ощущает себя. Момент непосредственности чувства и его полной сосредоточенности в восприятии уничтожает возможность лжи. Так, по Л.Толстому, и должна переживаться истина.
Иван Ильич находится внутри своего чувства. Отчаяние его представляется всеобъемлющим и абсолютным. В действительности границей отчаяния является сама неудовлетворенность героя. Но Иван Ильич ее как бы не замечает. Так Л.Н.Толстой сохраняет ему искренность и единство. Иван Ильич искренен, поскольку говорит то, что чувствует, и неправдив, поскольку приписывает свои ощущения объективной действительности.
Парадокс "искреннего, но неправдивого героя" - следствие запрета на выход за границы своего сознания. Герой Л.Толстого не может произвести самопроверки, осуществляемой в рефлексии, так как всякое удаление от внутреннего приводит к его искажению. Поэтому подтверждение правоты героя организуется в повести по-другому: постепенным сближением и затем слиянием точек зрения автора и
героя. В работе описывается постепенное сближение автора с героем и отмечено, что оно "наслаивается" на биографическую близость И.И.Головина и Л.Н.Толстого, которая не ограничивается сюжетным рядом, но распространяется даже на интимные чувства и их вербальные выражения. Другим следствием отсутствия самоконтроля сознания представляется разрыв между чувствами и действиями героя и их интерпретацией, предлагаемой автором. Искажающая авторская интерпретация эмоций героя выглядит последовательной и системной.
Самое значимое расхождение находится в финале повести. Фигура Васи/Володи являет собой удивительную трансформацию отцовской любви "подсознательно-архаическим" началом. Он - единственный, кто "понимал и жалел", кто за руку перевел Ивана Ильича из мира живых в царство мертвых, - предстает бессловесным прячущимся существом.
Появление снизу, тайное прикосновение и "ужасная синева под глазами" (пустые глазницы мертвецов) - черты хтонического существа. Гимназистик также обладает "шаманской" двусторонностью, видя тот и этот мир. Через него тот мир можно увидеть. Взгляд Васи/Володи страшен Ивану Ильичу: он видит неминуемость смерти. Мировоззрение "позднего" Л.Н.Толстого отводит ребенку именно такое место: дети - бессмысленное продление жизни (Л.Н.Толстой считал, что, когда люди достигнут совершенства, они прекратят рождать новых), знак недостаточного совершенства родителей, иначе говоря, их греховности. В этом смысле появление ребенка действительно ведет к смерти родителей.
Подсознательно и сознательно ребенок связывается со смертью. Что же происходит в последней сцене? Фигура незрячего человека, "кидающего" руками до тех пор, пока не попадет (ся) кто-нибудь -напоминает водящего в жмурки. А.А.Потебня показал, что игра в жмурки обозначает похищение детей смертью. Кроме того, жест Ивана Ильича - рука, попадающая на голову сына, совпадает с картиной смерти из стихотворения А.Фета "Смерти": "Пусть головы моей рука твоя коснется". Подсознательное спасение героя не своей, а чужой смертью, и совершаемая при этом сознанием спасительная подмена является действительным содержанием толстовской противоречивости, внешним выражением которой в повести выступает усматриваемое исследователями несоответствие ее финала и основного текста.
Итак, особенностями толстовского рационализма объясняется "заместительный" и "рецензирующий" характер сознания автора. Л.Н.Толстой "надстраивает" свои интерпретации над совсем другое описывающим текстом (см. анализ сцены смерти героя), не дает сложиться в систему образам нарождающейся кинематографической поэтики только из-за содержащегося в них элемента формальной игры (гл.2), переписывает евангельские сюжеты и создает собственные тексты в освященных и закрепленных традицией жанрах (гл.1).
В заключении диссертации подведены итоги.
В работе осуществлено несколько прочтений повести "Смерть Ивана Ильича". В результате исследования повесть предстала сложной и неоднородной структурой, несущей в себе следы сложившихся в разное время образов культуры (библейские архетипы и структура притчи, лирическое переживание А.Фета и праведники традиционной духовной культуры), с каждым из которых у Л.Толстого складываются особые отношения. Некоторые моменты истории этих отношений нам удалось проследить.
Рассматривая поэтику одного произведения писателя, мы широко обращались к другим его текстам, хронологически расположенным на совершенно разном расстоянии от повести. Во всех них обнаруживаются не сходные, а тождественные мотивы, сцепления, образы и целые эпизоды. Они существуют в разных комбинациях, в одних сюжетах представлены полно, а в других - частично. Но в целом можно говорить о том, что Толстой принадлежит к тому типу художников, которые много раз переписывают свои собственные впечатления.
Образование значений в его текстах происходит сходно с описанным К.Леви-Строссом принципом калейдоскопа, "в котором осколки различных строительных материалов подвергаются бесконечной аранжировке, проходят через множество зеркальных отражений и в результате превращаются в уникальные фигуры (модели)" (цит. по: Б.М.Гаспаров, 1984, с.329).
Реконструкция этих значений может создать новые основания для описания поэтики Толстого в целом.
а) Дворкина H.A. Код и текст "Воскресения"//Материалы научной студенческой конференции. - Новосибирск, 1986. - С.81-87.
б) Дворкина H.A. Проблема смерти в повести Л.Толстого "Смерть Ивана Ильича"//Проблемы метода и жанра. Тезисы докладов межвузовской научной конференции. - Томск, 1988. - С.118-119.
в) Дворкина H.A. Жанры исповеди и притчи в повести Л.Толстого "Смерть Ивана Ильича"//Русская литература XI-XX веков. Проблемы изучения. Тезисы докладов. - Спб., 1992. - С.25-26.
Остановись, мгновенье, ты прекрасно.
В. Гете, «Фауст»
Умирает твой товарищ. Уходит из жизни. А у тебя смятение чувств и: «...Кроме вызванных этой смертью в каждом соображении о перемещениях и возможных изменениях по службе, могущих последовать от этой смерти, самый факт смерти близкого знакомого вызвал во всех, узнавших про нее, как всегда, чувство радости о том, что умер он, а не я». Не ты. Пока еще не ты!
Философская суть рассказа передана через мнение неинтересных, самых типичных обывателей того времени. Суть двойная: о пустяшности нашей жизни и о том мгновении, когда приходит осознание ее великости.
Член Судебной палаты Иван Ильич Головин, женившись в свое время без любви, но весьма выгодно для своего положения, делает очень важный шаг в своей жизни - переезд. Дела его на службе идут хорошо, и, на радость жены, они переезжают в более достойную и престижную квартиру.
Все хлопоты и переживания по поводу покупки мебели, обстановки квартиры занимают самое первое место в помыслах семьи. «Чтобы было не хуже, чем у других». Какие должны быть стулья в столовой, обить ли розовым кретоном гостиную, но все это должно быть непременно «на уровне», а другими словами, в точности повторить сотни таких же квартир. Главное - престижно и достойно.
Но есть ли счастье у этих людей? Прасковья Федоровна, жена, постоянно «пилит» Ивана Ильича, чтобы тот продвигался по службе, как другие. У детей свои интересы. А Иван Ильич находит радость во вкусном обеде и успехах на работе.
Толстой пишет не о какой-то случайной семье. Он показывает поколения таких людей. Их большинство. В чем-то рассказ Толстого - это проповедь духовной мысли. Может быть, такой вот Иван Ильич, прочитав сегодня эту книгу, задумается, кто же он есть на самом деле: только ли чиновник, муж, отец или есть в нем более высокое предназначение?
Украшая свое новое жилище, Иван Ильич подвешивал модную картину, но сорвался и упал с высоты. «Совершенно удачно упал», только немного.повредил бок. Наш,герой беззаботно смеется, но до читателя уже доносится грозная музыка, лейтт мотив провидения, смерти. Сцена съеживается, герои становятся мультипликационными, ненастоящими.
Задетый бок время от времени стал напоминать о себе. Скоро даже вкусная еда перестала радовать члена Судебной палаты. После еды он стал испытывать ужасную боль. Его жалобы страшно раздражали Прасковью Федоровну. Никакой жалости и тем более любви к мужу она не испытывала. Но зато чувствовала огромную жалость к себе. Ей, с ее благородным сердцем, приходится переносить все дурацкие капризы своего избалованного мужа, но только ее чуткость позволяет ей сдержать свое раздражение и благосклонно отвечать на его глупое нытье. Каждый сдержанный упрек казался Прасковье Федоровне огромным подвигом и самопожертвованием.
Единственный, кто действительно сочувствует больному, - буфетный мужик Герасим. Он становится и сиделкой возле постели умирающего, и утешителем в его страданиях. Нелепая просьба барина - держать его ноги, мол, так ему легче, не вызывала ни удивления, ни раздражения мужика. Он видит перед собой не чиновника, не хозяина, а прежде всего умирающего человека, и рад хоть как-то послужить ему.
Чувствуя себя обузой, Иван Ильич еще больше раздражался и капризничал, но вот наконец-то смерть-избавительница приблизилась к нему. После долгой агонии вдруг произошло чудо - никогда не задумывавшийся о том самом «великом», Иван Ильич ощутил неведомое для него чувство всеобъемлющей любви и счастья. Он больше не был обижен на черствость родных, напротив, он чувствовал к ним нежность и с радостью прощался с ними. С радостью же он и отправился в чудесный, сверкающий мир, где, он знал, его любят и встречают. Только теперь обрел он свободу.
Это мгновение коснется Ивана Ильича позже. Пока еще идет рассказ о похоронах, о неловкостях, которые испытывают гости, о встрече провожающих с мертвым телом: «...как у всех мертвецов, лицо его было красивее, главное - значительнее, чем оно было у живого. На лице было выражение того, что то, что нужно было делать, сделано, и сделано правильно. Кроме того, в этом выражении был еще упрек или напоминание живым». Зритель увидел этот упрек, но потом выяснится, что упрека не было - Иван Ильич успел простить всех.
Гость уезжает: живым - жить.
«- Что, брат Герасим? - сказал Петр Иванович, чтобы сказать что-нибудь. - Жалко?
Божья воля. Все там же будем, - сказал Герасим, оскаливая свои белые, сплошные мужицкие зубы, и, как человек в разгаре усиленной работы, живо отворил дверь, кликнул кучера, подсадил Петра Ивановича и прыгнул назад к крыльцу, как будто придумывая, что бы ему еще сделать».
Каждый день на планете умирают тысячи Иванов Ильичей, но также продолжают люди жениться и выходить замуж по расчету, ненавидеть друг друга и растить таких же детей. Каждый думает, что способен на подвиги. Но не каждый в последние мгновения своего бытия сможет окинуть взглядом прожитое и сделать какие-то выводы. Или простить, или возненавидеть...
Л. Н. Толстой работал над повестью «Смерть Ивана Ильича» в течение нескольких лет. Произведение было дописано в 1886 году. У главного героя повести есть реальный прототип – тульский прокурор Иван Ильич Мечников. Будучи тяжело больным, этот человек обсуждал с окружающими свою жизнь, которую, по его мнению, он прожил напрасно.
Повесть Толстого вдохновила Александра Кайдановского на создание киноверсии произведения великого русского писателя. Фильм получил название «Простая смерть». Впоследствии кинокартина была удостоена приза на кинофестивале в Малаге. Кроме этого, повесть послужила вдохновением при создании таких фильмов, как «Жизнь» и «Ivans XTC».
Иван Ильич Головин скончался в начале февраля 1882 года после продолжительной и неизлечимой болезни. Узнав об этом, его сослуживцы из Судебной палаты в тайне радуются предстоящим перемещениям по службе. Во время похорон покойного никто не испытывает чувства скорби.
Даже вдова Ивана Ильича Прасковья Фёдоровна не скорбит о муже. Она опрашивает сослуживцев умершего, пытаясь узнать, положены ли ей какие-либо выплаты из казны.
Средний сын
Большая часть повествования посвящена описанию жизни Ивана Ильича. У отца Ивана было 3 сына. Младшего все считали неудачником. Родственники избегали его общества. Старший был похож на отца своей холодностью, жестокостью и карьеризмом. Иван был средним из трёх братьев. Он не был ни неудачником, ни расчётливым карьеристом, а имел репутацию общительного, способного, умного человека. После окончания курса правоведения Иван получил должность чиновника особых поручений, в чём способствовал его отец. Новый чиновник славился своей честностью и неподкупностью. Переехав после повышения на новое место службы, Иван встретил свою будущую жену. Несмотря на возможность получения более выгодной партии, он решил жениться по любви именно на этой девушке.
Карьера Ивана Ильича
После женитьбы Иван продолжает движение по карьерной лестнице. За 17 лет супружества у чиновника родилось пятеро детей, трое из которых не выжили. Отношения между супругами постепенно охлаждаются. Прасковья Фёдоровна отдала сына на обучение в гимназию. Иван Ильич желал, чтобы наследник окончил курс правоведения, как когда-то он сам. Чтобы не ссориться с женой, муж начинает посвящать больше времени службе. Несмотря на то, что глава семьи много времени проводит на работе, денег на содержание жены и детей постоянно не хватает. Иван Ильич просит места с большим жалованием в Петербурге.
К счастью главного героя, жизнь постепенно налаживается. Но однажды он падает и сильно ударяется. Очень скоро ушиб перестаёт его беспокоить. Однако незначительная травма оборачивается для главного героя тяжёлой болезнью. Иван Ильич не желает обращаться к врачам, считая врачебные осмотры слишком унизительными. В конце концов, он вынужден это сделать. Главный герой строго выполняет предписания докторов, но болезнь быстро прогрессирует. К барину приставлен простой мужик Герасим. Иван Ильич считает его единственным искренним человеком во всём своём окружении.
Последние дни главного героя наполнены не только физической, но и душевной болью. Однако перед смертью Иван Ильич чувствует облегчение и умирает, не испытывая никакого дискомфорта.
Жизнь главного героя протекала просто и беспечно, как в лёгком сне. Его любили за то, что он не был похож на своих братьев – холодного карьериста и ни на что не способного неудачника. Окружающие Ивана Ильича люди считали его добрым жизнерадостным человеком, каким он и был на самом деле.
Счастливое детство сменилось не менее счастливой юностью и учёбой. Главному герою не пришлось бороться за место под солнцем: начать карьеру ему помог отец. Молодой человек удачно, хотя и не слишком выгодно женился. Даже смерть троих детей не омрачила его жизни. Недомолвки с супругой имели незначительный характер. Желание служить в Петербурге за 5 тысяч в год тоже было исполнено.
Только грядущая смерть помогла по-настоящему раскрыть образ чиновника. Иван Ильич не хочет примириться со своим уходом из жизни. Каждый приступ боли напоминает ему о скорой кончине, которую главный герой называет «она». Принять свою смерть в сравнительно молодом возрасте, будучи совершенно здоровым, действительно очень тяжело.
Иван Ильич не может представить себе, что после его кончины люди будут жить без него, любить, ненавидеть, страдать, погружаться в свои ежедневные заботы.
Главный герой становится подозрительным, начинает отмечать за всеми ложь. Иван Ильич чувствует, что его уже вычеркнули из этого мира, несмотря на то, что он всё ещё жив. Сослуживцы на работе уже делят его место. Возможно, и родственники строят какие-то планы. Утешение главный герой находит только в общении с простым мужиком Герасимом, которого к нему приставили. Герасиму чуждо светское лицемерие, он ни в чём не станет обманывать барина.
В последние дни жизни у главного героя обостряется эгоизм, нежелание понять тех, кого он оставляет в этой жизни, непонимание того, что живым нужно продолжать свой путь в этом мире и отказ поверить в то, что уход одного человека останется незамеченным.
Главная идея повести
Рождение и смерть – 2 самых важных события в жизни каждого. Первое из них человек не в состоянии вспомнить, оно осталось в прошлом и уже никогда не повторится. Второе событие с трепетом ожидается всю оставшуюся жизнь. Человек может обзавестись семьёй или жить в одиночестве, получить образование или остаться неграмотным, быть богатым или бедным. Не может он сделать выбор только в одном, только встреча со своим концом неизбежна.
Анализ произведения
Смерть – величайшая тайны бытия, сравнимая с тайной рождения. Повесть «Смерть Ивана Ильича», краткое содержание которой рассказывает биографию обычного российского чиновника конца XIX века, пытается воспроизвести процесс ухода из жизни одного человека.
Автор желает найти разгадку великой тайны. Однако вопрос так и остаётся без ответа. Представители различных философских течений видят смерть по-разному. Атеисты утверждают, что смерть – это абсолютный итог человеческой жизни. Всё имеет начало и конец. Верующие видят смерть лишь этапом в развитии вечной человеческой души. Это переход в иную реальность: для представителей одних религиозных течений – навсегда, для адептов других верований – с возможным возвращением на землю.
Так же обратите внимание на еще одну известную повесть Так же обратите внимание на еще одну известную повесть Льва Толстого “Казаки” , где на примере главных героев автор обращает внимание на понимание своего жизненного предназначения, смысла жизни.
Последняя часть трилогии Льва Толстого о взрослении приводит читателя к мысли, что задумываться о своем будущем и жизненном предназначении полезно еще с самые юные годы.
Парадокс религиозных людей состоит в том, что в глубине души они не верят в возможность потустороннего бытия. Сохраняя недоверие, люди продолжают надеяться на то, что загробный мир всё-таки существует, что и заставляет их выполнять свои религиозные обязательства.
Предсмертные муки бывают не только физическими, но и душевными. Прототип литературного Ивана Ильича страшится не столько смерти, сколько бесцельно, как он сам полагает, прожитой жизни. Человек нередко откладывает реализацию своих планов, собираясь начать новую жизнь с понедельника, со следующего месяца или года. Будни наполнены бесполезными суетными действиями, не приносящими ни радости, ни морального удовлетворения. При этом мало кто помнит о том, что завтра для него может и не наступить.
